Рассекая мглу страданий,
маня собой, что век уж спит, —
вот скрипки нежное звучание
вечерним небом жизни мчит.
Дари и прочим утешение,
будь светом следующего дня!
Одно безумное волнение,
как страх восстания со дна…
И сей ликующей игрою
разбей оковы тишины,
томящей вечною тоскою,
чтоб обновление души
достигло и до нас с тобою.
Несбыточной томясь мечтою,
любовь, умершую, вернуть,
гоним безумною тоскою,
Орфей себя готовит в путь.
Не помянув отца гордыни,
прельстившись нимфы красотой,
в Аида мрачные глубины
не взял он и меча с собой.
Он песней арфы златострунной,
подмогой муз имея сонм,
сопровождаемый Фортуной,
на Цербера нагнал вмиг сон.
Молю, о, сжалься, Персефона!
Тебе ль не знать то, как
невыносимо беспардонно
от солнца взяться в ночи мрак?
— Я упрошу о том владыку
с одним условием всего:
Как знак, что любишь Эвридику,
былому не взгляни в лицо.
О, малодушие героя!
о, отблеск тленной красоты!
Бога смеялись над тобою,
смотря с Олимпа высоты.
Орфея подвиг бесподобный
моей души не вдохновит.
Сын бога шел стезею мертвых…
хотел ли вечно с нею жить?
Ее семье нужна глава,
я не гожусь для этой роли!
Ах, столь обидные слова!
Ох!, сколь доставили мне боли.
Сперва ж, подобно дерзкой Шмидт,
меня мой друг обожествляла,
и свечкой, что в груди горит,
во мне аскета разлагала.
Чем идеал не украшай —
пусть бьют меня за то мужчины, —
но, что детенышу скотины,
нам титьку мамки всем давай!
Хай мнят, что я последний бабник
(познали б как то тяжело);
будь деспот муж или романтик —
без страха правды: все одно.
Тогда в чем разница меж ними,
быть может, спросите Вы вдруг?
Икону девственной богини
вторые в ликах чтут подруг.
А первые, рабы Аллаха,
не видят в бабе и души.
А сами-то глупцы из праха,
этап творения Земли.
Подруга давняя, спаси!
Не уж то нет жестокости?
Фортит всю жизнь мне тряпкой быть?!
Как пост пройдет, начну я пить…
Она: должна быть, мол, глава
на плечах у всех своя,
коль не имеет кто такой,
что терзает ум больной?
Я больше года сам живу!..
Меня простите, христианки,
но лишь язычницы-крестьянки
душой здоровы… Посему…
…Знай же, что Вечная Женственность в веки
в мир наш, Владимир, увы, не придет.
(Рифму сию да простят человеки).
Я уж скорее продолжу свой род.
Моей навязчивой свободы
как надоел тяжелый груз!
Когда же прейдет год и
я от любви освобожусь…
Любить себя просить коль должен;
просить и слов, и дел, и встреч, —
то что же сердце мне так гложет,
сойдет ль гора такая с плеч?
Что называешь ты свободой:
мое ли рабство у тебя?
Хотя б к „моей“ плите надгробной
придешь ли навестить меня?
Найдешь хоть часик для помину,
свой победишь ли робкий страх?
Не обижайся, что к обрыву
мой не придет для встречи прах.
Не лей молю я соль напрасно —
в земле же заживо сгорю:
гляди как в луже мир прекрасен,
как котик цапает луну.
Я подарю подсохший веник
душистых луговых цветов,
который мне не стоил денег,
что первой встречу средь миров.
Поляны аромат прелестной
не вем кому как дар отдам,
жене совсем мне неизвестной:
возьмите, передал лес Вам.
Я с малых лет в ладах с природой.
Порадуйте ж и Вы теперь
душевной радужной погодой,
откройте в Ваше сердце дверь.
На языке любви, дворянства:
Je n’aime pas du tout Vous, madam, —
что говорю Вам без лукавства,
ибо я не Don Juan;
я не того герой романа,
которым средь людей прослыл.
Все слухи живы от обмана.
Простите коль чем оскорбил.
Возьмите же букетик скромный,
как первая, кого в пути домой
я встретил. Может в день всеновый
поговоришь хоть ты со мной.
Постой хотя б еще немного,
электропоезд, на пути.
Кто может знать насколько долго
мне вновь с ней речи не вести?
Ты уезжаешь на неделю,
я на перроне остаюсь,
но все же дерзостно осмелюсь:
в румянец щек ее вгляжусь,
в глаза небесно-голубые
(без лести: к ним идет платок)
и губы алые простые —
ну чем не красочный цветок?
Что видно сквозь стекло вагона
со слоем пыли вековым…
Зачем в мгновение с перрона,
как птичка, упорхнула в дым?
Да знаю, знаю, что имею
невесту и уже давно.
Но ведь ее я и не клею!
Тогда упреки мне за что?
Помашет ручкой ли прощаясь?
Топчусь пред нею как дитя…
И чтобы в жизни не случалось
будет ли ко мне тепла,
позволит ль встретить с электрички,
за нею сумки понести;
не как жене, а как сестричке,
свою любовь к ней принести.
Ах, друг единственный и верный,
содержащий весь мой быт,
прости за то, что сердцем ленным
и ты давным-давно забыт.
А помнишь как с тобой делился
всей суетой летящих дней?
Но для себя ли я трудился
или для будущих людей…
Боялся я, что прочитает
тебя моя родная мать;
мечтал о том, как мир узнает
души поэта благодать!
Прости ж неискренность, лукавство,
что я порою призывал.
Ты знаешь сам: всегда коварство
в душе юнца найдет причал.
Когда убить хотел былое,
тебя имел желанье сжечь.
О, если б сделал я такое,
как письма, бросив тебя в печь!?
То что бы я, скрипя зубами,
да с удивленьем на лице,
читал, чуть шевеля губами?..
Тебя, жизнь, видел лишь во сне.
Фотокарточка в альбоме
разожгла былую страсть —
вспомнил я как в счастья доме
нам жизнь была обоим всласть.
От сна восстав желал увидеть
я блеск прекрасных карих глаз,
любовью жизнь хотел насытить,
с тобой судьбы сложить рассказ.
Мечтал ласкать твои я губы.
Я каждый час мечтал. Мечтал!
В лобзании сплетались судьбы.
Еще любви такой не знал.
Но вот уплыло наше время:
разошлись мы кто куда.
Теперь нести и горя бремя,
разлука – вечная беда.
С тех пор не видел сна такого,
в котором не было б тебя.
Обнять твои колени снова
хочу. Хочу как никогда!
Но ведь пройдет разлуки время!
Как очи карие увижу вновь.
Мы понесем и счастья бремя,
и прошепчу: Моя любовь…
„Давай останемся друзьями?“ -
вот кульминация кина.
Угрозы, просьбы, обещанья.
Да… ты унизился сполна.
Пойти бы с горя что ль напиться, —
да года два уже не пил;
иль в Церковь Божью помолиться, —
уйти в молитву нету сил.
Вот друг совсем другое дело —
тот всегда готов понять —
сказал: „В пятак ей дал бы смело!“,
иной пустился утешать.
„Два пальца в рот“ — кричит тут третий, —
„забудешь все и обо всем!“,
и вся печаль тысячелетий
сбежит по трубам с ветерком…
Но я томлюсь советом скромным:
забыть, простить; простить, забыть.
Ах, совесть, скверно быть влюбленным!
Скверней лишь не влюбленным быть.
Ох, отпуск выдался мне летом!
Между кухней и клозетом…
Чего еще же пожелать?
В ночь — писа́ть,
Под утро — спать.
Средь суетящихся людей
Ваш дерзкий взгляд я заприметил.
Ему взаимностью ответив,
Попал в плен Ваших я очей.
Они пронзили душу мне,
И сердце трепетное сжалось
Так, что внезапно показалось:
Пылает лед в кромешной тьме.
Вся похоть сердца подлеца
Подвластна женственности вечно;
А Ваше тело безупречно,
И тайной веет от лица.
Не смел я оторвать и глаз,
Когда Вы сделали то первой,
Чтоб подойти походкой верной,
Явить ликующий свой глас.
Сей встречи грянувшей как гром
Прошли счастливые мгновенья,
Но не терзало грудь сомненья
С заветным в кулаке листом.
К чему нежданная мечта?
Волнами рыжими ложится
Заря на небо. Ах, зорница!
Мила…
И снова грезится она…
Я весь измучился тобою,
Земной твоею красотою.
И ад вошел прям в душу мне,
Томлюся дико в том огне.
Бога жизнью проклянул,
За собой тебя втянул.
Нет! Не ты измучила меня,
А плоть похабная моя.
Симферополь, Любик — точки, —
Сей отрезок жутко длинный
(Плюс таможня Украины);
Но для Ангелов — цветочки,
Ведь у нас сердца магниты
(Лю́бой страсти монолиты).
Сонечко, сэрдэнько, ясочка моя, Гануся,
Потерпи еще малек и я к тебе вернуся…
Как ясный день после тумана,
Вернулось прошлое мое.
Пьян от весны ли я дурмана,
Иль впрямь знакомое лицо?
Твой лучезарный лик развеял
Остаток канувших дождей.
Как долго я в душе лелеял
Тепло зимы ушедших дней!
Как долго я забыть пытался,
Что мне казалось, не вернуть.
Ожило все: в любви как клялся,
Как страстно пала мне на грудь!
Былой туман воспоминаний
Рассеял взгляд знакомых глаз.
Питья ль вина не знаю граней,
Души огонь ли не погас?
В грехов болоте с головою
Увяз. Тоска, уныние, нет сил.
Не совладать никак с собою,
И жизни бы себя лишил.
Но выпал снег, замел печали,
Надеждою на сердце лег.
Год Новый людям даровали!
Покайся — призывает Бог.
Зажег звезду Он на Востоке,
Что б ночью к Солнцу нас вела,
Узрели наши чтоб пороки,
Худые мысли все, дела.
Смирился, Боже, до вертепа,
До немощи снизшел людской,
Спустил на землю благость Неба,
Явил Свет Истины Собой.
Родился в мире Искупитель!
Помилуй, Боже, вновь и вновь,
Открой для нас Свою Обитель.
О, дай нам все познать любовь!
Скажи, насколько безнадежно
Мое влечение к тебе?
О, если б знала как тревожно
Ответа ждать! и лгать себе…
Простив, прошу за все прощенья;
За все, что можешь мне простить,
За страстной юности влеченья,
За все, чего не воротить.
Пишу тебе в последний раз…
Прости за сей нескладный сказ.
Тучей солнце затянуло,
Помрачнело все вокруг.
Только солнышко блеснуло
И потухло снова вдруг.
Туча с каждою минутой —
Все черней, черней, черней…
Небо все покрылось смутой,
Мороз на улице сильней.
Вот дождь пошел
И легче стало: воздух мягче и свежей.
Спит весь город в полумраке.
Тишина.
И сегодня в старом парке
Меня не ждет она.
В комнате горит свеча в твою честь.
Сколько я их сжег, уже не счесть.
Давай не будем верить словам чужим
И в этот вечер вдали друг от друга
Помолчим.
Февраль засыпал улицу снегом.
Зима.
И не спешить на свиданье,
Пусть без букета, —
Слишком далеко она.
В комнате горит свеча за нас.
Надежда будет пока огонь не погас.
Ты меня за жизнь мою здесь,
Дорогая, не кори,
Давай сегодня просто помолчим.
День все ближе к закату клонит.
Скукота.
Каждую ночь ко мне приходит
Во сне она.
В комнате горит свеча по нашей встрече.
Я снова видел тебя во сне недавече.
Мы, как прежде, в глаза друг другу глядели
И даже слова сказать не посмели.
Над крышею дома
Кружит черный ворон,
О судьбе беспощадной предупреждая меня,
Стало быть снова
К родимому крову,
Снова ко мне пришла беда.
Печали я полон:
Принес черный ворон
Столь жестокую весть, дал мне горя отпить.
Ехать мне завтра
Родимого брата,
Родного брата на погост хоронить.
Может быть завтра,
Прямо как с братом,
Может быть скоро будет со мной;
За жизнь столь лихую, За горесть людскую
Следом за братом уйду на покой.